[ritterhiobr]

Каждый раз, когда я переслушиваю Hellfire, особенно на французском, я думаю, что это лучшее, что есть в этом конкретном диснеевском мультике.
А потом на ютубе у себя в избранном я натыкаюсь, например, на это и В ЖОПУ ЭТОТ ВАШ ХЕЛЛФАЕР.




Безумные застывшие глаза и кривая улыбка - отлично.
"Я смотрю в зеркало и вижу Люцифера" - СРАЗУ ДА.

Я собственно к чему это пишу. Мне тут встретилось мнение, что, мол, Дисней все правильно сделал с образом Фролло в частности, и не разделять этого мнения могут только те, кто считает, что Фролло белый и пушистый, а Эсмеральда дура, что отказала такому мущине.
Так вот, я считаю, что это мнение не то что в корне неверно, потому что адепты этого дела мне пару раз попадались, и фички Фролло/Эсмеральда попадались, и у меня от них изрядно пригорало, потому что вы серьезно думаете, что наивная диковатая девочка и невротик в три раза ее старше - это хорошая идея? Ну-ну.

Но, извините, Гюго инфернальных свиноебов на моей памяти не писал, а Дисней сделал из Фролло как раз инфернального свиноеба. Честно говоря, в мультфильме у меня пригорало не от сцен с Эсмеральдой, хотя бы потому что и в книге он с ней поступил по-скотски (вот, кстати, почувствуйте разницу между "Как бы и виноват я, но на самом деле кто угодно, кроме меня" и "Я виноват, я творю хуйню, я не могу остановиться, Господи, почему я все это делаю и не могу перестать?!"), а от самого начала.
Да. Вот от той сцены, где Фролло порывается утопить уродливого младенца в колодце, а потом видит, что на него смотрит архидьякон (это я сейчас не говорю, что эээ как бы канонично Фролло и был архидьякон, а судья - это уже старые голливудские экранизации, в которых нельзя было изображать духовное лицо в негативном свете, хотя это как раз сводит на нет весь внутренний конфликт персонажа и да, он сводится к тому же инфернальному свиноебству), и оставляет его в живых и воспитывает.
Ну... ну я даже не знаю, что сказать. Я на этой сцене челюсть потерял, честно говоря.
Как это было на самом деле.

Книга 4 Глава 1 "Добрые души"

За шестнадцать лет до описываемого нами события, в одно погожее воскресное утро на Фоминой неделе, после обедни, в деревянные ясли, вделанные в паперть Собора Парижской Богоматери, с левой стороны, против исполинского изображения святого Христофора, на которое с 1413 года взирала коленопреклоненная каменная статуя мессира Антуана Дезесара до того времени, пока не додумались сбросить и святого и верующего, было положено живое существо. По давнему обычаю на это деревянное ложе клали подкидышей, взывая к общественному милосердию. Отсюда каждый, кто хотел, мог взять его на призрение. Перед яслями стояла медная чаша для пожертвований.
Подобие живого существа, которое покоилось в утро Фомина воскресенья 1467 года от Рождества Христова на этой доске, возбуждало сильнейшее любопытство довольно внушительной группы зрителей, столпившихся около яслей. В группе преобладали особы прекрасного пола, преимущественно -- старухи.
Впереди, склонившись ниже всех над яслями, стояли четыре женщины. Судя по их серым платьям монашеского покроя, они принадлежали к одной из благочестивых общин. Я не вижу причин, почему бы истории не увековечить для потомства имена этих четырех скромных и почтенных особ. Это были Агнеса ла Герм, Жеанна де ла Тарм, Генриетта ла Готьер и Гошера ла Виолет. Все четыре были вдовы, все четыре -- добрые души из братства Этьен-Одри, вышедшие из дому с дозволения своей астоятельницы, чтобы послушать проповедь согласно уставу Пьера д'Эльи.
Впрочем, если в эту минуту славные сестры странноприимного братства и соблюдали устав Пьера д'Эльи, то они, несомненно, с легким сердцем нарушали устав Мишеля де Браш и кардинала Пизанского, бесчеловечно предписывающий им молчание.
-- Что это такое, сестрица? -- спросила Агнеса у Гошеры, рассматривая крошечное существо, которое пищало и ежилось в яслях, испугавшись множества устремленных на него глаз.
-- Что только с нами станется, если начали производить на свет таких детей! -- воскликнула Жеанна.
-- Я мало что смыслю в младенцах, -- заметила Агнеса, -- но уверена, что на этого и глядеть-то грешно.
-- Это вовсе не младенец, Агнеса.
-- Это полуобезьяна, -- сказала Гошера.
-- Это знамение, -- вставила Генриетта ла Готьер.
-- В таком случае, -- сказала Агнеса, -- это уже третье начиная с воскресенья Крестопоклонной недели Ведь не прошло и недели, как случилось чудо с тем нечестивцем, которого божественною своею силою покарала богоматерь Обервилье за его насмешки над пилигримами, а то было второе чудо за последний месяц.
-- Этот так называемый подкидыш просто гнусное чудовище, -- сказала Жеанна.
-- И так вопит, что оглушит певчего, -- продолжала Гошера. -- Да замолчишь ли ты наконец, ревун?
-- И подумать только, что архиепископ Реймский посылает такого урода архиепископу Парижскому, -- воскликнула ла Готьер, набожно сложив руки.
-- По-моему, -- сказала Агнеса ла Герм, -- это животное, звереныш, словом, что-то нечестивое; его следует бросить либо в воду, либо в огонь.
-- Надеюсь, никто не станет на него притязать, -- сказала ла Готьер.
-- Боже мой! -- сокрушалась Агнеса. -- Как мне жаль бедных кормилиц приюта для подкидышей, там на берегу, в конце улички, рядом с покоями епископа! Каково-то им будет, когда придется кормить это маленькое чудовище! Я бы предпочла дать грудь вампиру.
-- Как она наивна, эта бедняжка ла Герм! -- возразила Жеанна. -- Да неужели вы не видите, сестра, что этому маленькому чудовищу по крайней мере четыре года и что ваша грудь покажется ему менее лакомой, чем кусок жаркого?
Действительно, это "маленькое чудовище" (назвать его как-нибудь иначе мы тоже не решаемся) не было новорожденным младенцем. Это был какой-то угловатый, подвижный комочек, втиснутый в холщовый мешок, помеченный инициалами Гильома Шартье, бывшего в то время парижским епископом. Из мешка торчала голова. Голова эта была безобразна. Особенно обращали на себя внимание копна рыжих волос, один глаз, рот и зубы. Из глаза текли слезы, рот орал, зубы, казалось, вот-вот в кого-нибудь вонзятся, а все тело извивалось в мешке к великому удивлению толпы, которая все росла и росла.
Госпожа Алоиза Гонделорье, богатая и знатная женщина, державшая за руку хорошенькую девочку лет шести и волочившая за собой длинный вуаль, прикрепленный к золотому рогу высокого головного убора, проходя мимо яслей, остановилась посмотреть на несчастное создание, а ее очаровательное дитя, Флерде-Лис де Гонделорье, разодетая в шелк и бархат, водя хорошеньким пальчиком по прибитой к яслям доске, с трудом разбирала на ней надпись: "Подкидыши".
-- Я думала, сюда кладут только детей! -- проговорила дама и, с отвращением отвернувшись, направилась к двери, бросив в чашу для пожертвований звякнувший среди медных монет серебряный флорин, что вызвало изумление у бедных сестер общины ЭтьенОдри.
Минуту спустя показался важный, ученый Робер Мистриколь, королевский протонотариус, державший в одной руке громадный требник, а другою поддерживавший свою супругу (урожденную Гильометту ла Мерее), -- он шел между двумя своими руководителями: духовным и светским.
-- Подкидыш! -- сказал он, взглянув на ясли. -- Найденный, вероятно, на берегу Флегетона!
-- У него только один глаз, а другой закрыт бородавкой, -- заметила Гильометта.
-- Это не бородавка, -- возразил Робер Мистриколь, -- а яйцо, которое заключает в себе подобного же демона, в котором, в свою очередь, заложено другое маленькое яйцо, содержащее в себе еще одного дьявола, и так далее.
-- Откуда вам это известно? -- спросила Гильометта ла Мерее.
-- Я это знаю достоверно, -- ответил протонотариус.
-- Господин протонотариус! -- обратилась к нему Гошера. -- Как вы думаете, что предвещает этот мнимый подкидыш?
-- Величайшие бедствия, -- ответил Мистриколь.
-- О боже! Уж и без того в прошлом году свирепствовала чума, а теперь люди говорят, будто в Арфле собирается высадиться английское войско! - воскликнула какая-то старуха в толпе.
-- Это может помешать королеве в сентябре приехать в Париж, -- подхватила другая, -- а торговля и так идет из рук вон плохо!
-- По моему мнению, -- воскликнула Жеанна де ла Тарм, -- для парижского простонародья было бы гораздо лучше, если бы этого маленького колдуна бросили не в ясли, а на вязанку хвороста.
-- На великолепную пылающую вязанку хвороста! -- добавила старуха.
-- Это было бы благоразумней, -- заметил Мистриколь.
К рассуждениям монахинь и сентенциям протонотариуса уже несколько минут прислушивался молодой священник. У него был высокий лоб, задумчивый взгляд суровое выражение лица. Он молча отстранил толпу, взглянул на "маленького колдуна" и простер над ним руку. Это было как раз вовремя, ибо все ханжи уже облизывались, предвкушая "великолепную пылающую вязанку хвороста".
-- Я усыновляю этого ребенка, -- сказал священник и, завернув его в свою сутану, удалился.
Присутствующие проводили его недоумевающими взглядами. Минуту спустя он исчез за Красными вратами, соединявшими в то время собор с монастырем.
Оправившись от изумления, Жеанна де ла Тарм прошептала на ухо Генриетте ла Готьер:
-- Я вам давно говорила, сестра, что этот молодой священник Клод Фролло -- чернокнижник.
Поймите охватившее меня ощущение подвоха, чтоб крепче не сказать.

В общем, наверное, это хорошая идея - из неоднозначного и не лишенного положительных черт антагониста сделать диснеевского злобского злодея (тм), но, может, тогда стоило браться вообще не за Нотр-дам, а за харрисовскую "Бледную сестру", например - там с такими же исходными данными сразу инфернальный свиноеб, меньше возиться.
Ну или поучиться у японцев - "Отверженных" они перекрутили для младшего возраста как могли, но почему-то идею и характеры персонажей передали намного лучше.

А, вообще я просто хотела сказать, что Даниэль Лавуа прекрасен, как сто рассветов.