Господа, этот корабль плывет сам почти двести лет.
Как выбраться из этих бездн романтизма и бесконечной братской любви. Понятия не имею, Лист это сам писал или ему Каролина Витгенштейн помогала, но даже описание внешности Шопена разверзает бездны умиления.
Его личность в целом была гармонична и, казалось, не требовала никаких комментариев. Взгляд его голубых глаз выказывал скорее остроту ума, нежели мечтательность; в его мягкой и тонкой улыбке не сквозила горечь. Нежный, прозрачный цвет лица пленял глаз; белокурые волосы были тщательно причесаны; у него был выразительный нос с горбинкой, небольшой рост, хрупкая внешность. Жесты были изящны и выразительны; тембр голоса глуховатый, иногда он почти задыхался. Его походка была так изящна и манеры носили такой отпечаток высшего общества, что его невольно принимали за князя. Весь его облик напоминал цветок вьюнка, покачивающий на необычайно тонком стебле венчики чудесной расцветки – из такой благоуханной и нежной ткани, что рвется при малейшем прикосновении.
СПАСИБО ПОЖАЛУЙСТА ФЕРЕНЦ ЛИСТ ХОРОШО ХОТЬ ВЬЮНОК А НЕ ФИАЛКА.
Простите, был взволнован.
Это я так, навскидку выдрала абзац из всех этих восторгов, а их в книге просто выше крыши, ну так она и не претендует на биографию (тем более, Лист (Витгенштейн? ну правда, хз, кто из них это писал) местами попросту досочинял те биографические моменты, о которых не знал, ну так, по мелочи).
До кучи он еще и внес отрывки из "Лукреции Флориани" (это было смишно, но про "Лукрецию" я бы запилила отдельный пост, с ней у меня все сложно), да еще и прямо абзацами.
Еще один милый момент. Как Лист вписывает во все это себя.
В это время у него был друг-музыкант, восторженный и восхищенный его слушатель, [161] повседневно изумлявшийся ему,
НУ ВОТ СКРОМНЕНЬКО ТАК.
Я ЧТО Я НИЧЕГО Я ТАК ПОСЛУШАТЬ ЗАШЕЛ А ТУТ ОН КОТИЧЕК.
Про Санд тоже интересно, он так же поет ей дифирамбы, но потом такой весь "Нет-нет-нет, все было очень возвышенно, но они же совсем друг другу не подходили, ну очевидно же", а потом вставляет вот это:
Несмотря на это, он и тогда и потом говорил о Ж. Санд без горечи и укоризны. Он вспоминал, но никогда ничего не рассказывал. Он беспрестанно вспоминал ее действия, привычки, высказывания, ее излюбленные выражения. Не раз его глаза наполнялись слезами, когда он говорил об этой женщине, с мыслью о которой не мог расстаться и которую решил покинуть. Допуская, что он сравнивал начальные чарующие впечатления, положившие начало его страсти, с античным кортежем прекрасных жриц канефор [194] с цветами в руках для украшения жертвы, можно было подумать, что в последние минуты жертвы перед смертью он с некоторой гордостью забывал конвульсии агонии, а замечал только цветы, украшавшие ее незадолго до того. Он, так сказать, хотел вновь уловить их пьянящий запах, созерцая их лепестки, уже увядшие, но хранящие еще следы ее горячего дыхания; они не утоляли жажды воспаленных уст своим прикосновением, но лишь обостряли желания.
Несмотря на все ухищрения друзей направить его мысли в сторону от этих тягостных воспоминаний, он любил к ним возвращаться, как будто хотел задохнуться от этого смертельного бальзама и дать разрушить свою жизнь тем же чувствам, что некогда ее воодушевляли! С какой-то сладкой мукой он предавался отравленным горечью воспоминаниям э былых днях, померкших ныне. Его последней отрадой при виде последнего крушения своих последних надежд было предчувствие кончины. Тщетно пытались отвлечь его от этих мыслей; он постоянно вновь заговаривал об этом; а если и не говорил, то разве переставал об этом думать? Казалось, он жадно вдыхал в себя эту оправу, чтобы ему уже не долго оставалось ею дышать.
Хватит додавать драму,
Но черт, я так до конца дня два раза лопну и порвусь от чувств.
Что в моей жизни пошло не так? Как перестать гореть по давно мертвым мужикам и начать что-нибудь делать? Фуджита, что ты сделал с моим мозгом? Эти и другие крики сегодня в дневном эфире.